Ну, здравствуй, младший! Долго же почта ходит. Ты пишешь – август, нынче ж канун Самайна. Ты говоришь о родичах, о расходах, ты спрашиваешь, все ль у меня нормально. Чтоб написать тебе эту пару строчек, дышать на пальцы нужно, под лампой греть их... ты знаешь, лето здесь раза в два короче, чем разговоры об этом несчастном лете. Проснешься утром – дверь замело сугробом, хоть лезь в окно, хоть жди, пока откопают. кровать же холоднее любого гроба, извертишься, насилу и засыпаешь. Безумные и сморщенные знахарки на языке невнятном бормочут песни...

  ...Здесь небо по ночам полыхает ярко, как те гирлянды – помнишь, на елке в детстве? Здесь небо выше ста королевских башен, раскинешь руки – и не упасть в него бы... и хочется тянуться все дальше, дальше – лети, расправив крылья, давай, попробуй! А вечерами плачут за чащей волки, им вторят все поселковые собаки. В ведре с водою лед намерзает тонкий, узор на окнах – как путевые знаки. Косматые невиданные созданья выходят на опушку, глядят спокойно. А мир играет сотней хрустальных граней, мир льдами, как броней драгоценной, скован. И от простора, дикой лесной свободы захватывает дух, пробирает ветер. Как будто на тебя здесь взирают годы – тысячелетья.

* * *

Приветствую тебя, старина... нет – старший! Да, почта, верно, ползает, как улитка. У нас все мирно, с улицы пахнет кашей, и жарит полдень по раскаленным плитам. Вот виноград, зараза, пролез в окошко – его обрежешь, он вырастает снова! Хоть из одежды только халат наброшен – вспотел как суслик. Эх, охладить вино бы. Пусть рядом море – толку с такого моря? Воняет рыбой, нищие ловят крабов...

...Здесь каждый знает ворох чудных историй – про короля-русалку, про принца-жабу, про кракенов в глуби, про подводных змеев, про то, как Старый Джо говорил с дельфином. Здесь паруса, как птицы на тонких реях, и солнце из воды выползает чинно. Когда темнеет, кошки идут на крыши, а девушки – на танцы, и до рассвета. Здесь столько звезд (я было считал – не вышло), здесь столько судеб свито и песен спето. Придешь на берег, сядешь на мокрый камень, и волны что-то шепчут тебе негромко... и хочется вот так вот молчать веками у пенной кромки.

* * *

На башне флаг пылится, давно не стиран. В столице – слякоть, осень, дворец, усталость. Скажите, боги, каменные кумиры – ведь я же верно сделал, что отослал их? Передрались бы оба, как пить дать... знаю, детей интриги словно бы опьяняют. А так – спокойно.

Может, как снег растает, приедут в гости?
Боги, как я скучаю.

Говорят, что близится беда,
Говорят, что ломится с востока
Злая узкоглазая орда...
Мне спокойно. Я живу в осоке
На краю болота. здесь тепло,
Мокро, но беда-то небольшая.
Я уже почти не помню слов
Нашей речи – все клыки мешают.
Здесь знахарки ходят иногда
За травой, как водится от века.
Я ведь, право, не чиню вреда
Птице, зверю или человеку.
Лишь лежу часами под водой,
Прошлое – зеленый дух болота.
Кажется, что был я молодой,
Кажется, что был со мною кто-то –
Верный друг? Вассал? Не различить,
Память словно мглой туманной стала.
Слышу, птица жалобно кричит...
Кем он был мне? Другом ли? Вассалом?
Помню – берег. склизкий водоем,
Чёрная упругая трясина.
Помню, как остались мы вдвоем,
Он меня ножом ударил в спину.
Помню дальше – затхлый плеск воды,
Тяжесть, тьма, вкус смерти и металла.
Я искал потом его следы,
Все обнюхал. не нашел. остался.
Я уже совсем не человек:
Когти, зубы, чешуя... пустое.
Мне спокойно здесь, в моей траве,
Может быть, покой такого стоит.

У тебя, говорят, война, ей не видно конца и дна, наступают со всех сторон; враг готов и кусать, и рвать, заблокирован перевал, перекрыты входы и выходы, мой барон. У тебя единственный путь: до весны хоть передохнуть, отступить, подождать тепла. У тебя дорога одна, к месту, что ты видишь во снах, затаиться в лесах, опустить белоснежный флаг. Мой барон, приходи, я жду, пусть тропинки тебя ведут, пусть болото тебя прикроет, как квочка-мать. Тихо булькает водоём, нам отлично будет вдвоем в этом вечном покое спать. Торопись, мой барон, скорей: те, с востока, хуже зверей, не отпустят свою добычу за просто так. Приходи, мой барон: в тепле, в жёлто-серой болотной мгле вся война с ее вопросами – суета.

Торопись, иначе поймают и заклюют,
Торопись, погоня мчит по твоим следам,
Торопись, не мешкай, не выжидай ни дня.
Торопись – иначе, слышишь, тебя убьют,
А ты, мой барон, не имеешь права умирать вот так –
Без меня.

Йар'рхи – народ простой, дикари предгорий. Темноволосы, грамоты не имеют, кланяются при встрече, ни с кем не спорят, пахнут копченым дымом и рыбьим клеем. Снежных козлов стреляют и мясо солят, носят одежду грубой дубленой кожи... но, говорят, что если ребенок болен – няньку ищи из йар'рхи, она – поможет.

Маркусу – вся любовь идёт, вся забота: из семерых детей – лишь один наследник! Маркусу скоро будет четыре года, только не доживет он до дня рожденья. Маги бледнеют, лекари жмут плечами: жар... лихорадка... неизлечимо, жаль, но...

Герцог умен, богат, и вполне отчаян. Утром – приказ, к закату привозят няню.

Няне едва сравнялось семнадцать весён, руки – как спички, взгляд – как у дикой лани. Герцог ее почти на коленях просит... няня кивает, молча проходит в спальню. Воду приносит, Маркусу руки гладит, поит отваром, каплет себе на платье. Через два дня у Маркуса – лоб прохладен, через неделю мальчик встает с кровати.

Девочка с гор не знает стихов и песен, тех, что у нас обычно поются детям. Только напевы скал, колыбели леса, тянет ее рассказ виноградной плетью. Девочка с гор, загар и густые брови, мальчик прижался к няне горячим боком.

Хэй, золотые кони по небу бродят!
Хэй, над лихой горой вьется белый сокол!

«Няня, ведь это копье, а совсем не веник! Я им сражаюсь с злыднями под кроватью!»
«Маленький господин, это просто тени. Будущий вождь не должен теней бояться».
«Няня, вождю совсем ничего не страшно? Даже гроза, драконы, большие птицы?
Даже глубокой ночью залезть на башню? О ничего, ни капельки не боится?»
«Если гроза – то просто смеются боги, наши шаманы видят порой во сне их.
Зверь – это только когти, клыки и ноги, ум человеку дан, чтобы быть сильнее.
Смерть – это то, что надо принять достойно, чтоб на иных полях не жалеть о прошлом,
Если мужчина – то непременно воин, если большие птицы – насыпь им крошек.
Если дракон... драконы – почти как люди, любят блестящие камни, друзей, свободу...
Маленький господин непременно будет умным вождем, во благо всего народа.
Будут под ветром шелковы биться флаги, будет большая радуга на востоке...»

Хэй, алый мой кушак да стальная дага!
Хэй, над лихой горой вьется белый сокол!

Маркус стоит и ждет с запасным отрядом. Впрочем, он видит: дело почти что крышка. Маркусу двадцать восемь; но толку, правда... что же тут делать – ведает лишь Всевышний. Враг превышает силой, числом, искусством, битва кипит внизу, обжигая скалы. Помощи нету, на горизонте пусто, их так чертовски, так бесполезно мало...

Ну, отступай же, здесь ты, дружок, бессилен, драпай во все лопатки и жди подмоги! Маркусу двадцать восемь: жена, два сына, много любовниц, хоженые дороги; строен, голубоглаз и прекрасно сложен, жить бы и жить, не лазя в чужие драки. Маркус на миг глаза закрывает: «Боже...» И, не закончив фразы, – «Вперед! В атаку!».

Знаешь, легенды пишутся – по-былому, и по-живому, в кровь обгрызая губы. Солнце уходит в небо шальной стрелою, земли укрыты теплою снежной шубой. На рукавицах иней, блестящий, колкий, жить бы себе и жить, никого не трогать...
Знаешь, они сдержали врагов надолго, ровно настолько, чтобы пришла подмога.

Где-то вдали, где снег на холмах искрится, нет ни войны, ни крови, ни криков боли. Там над вершиной белые кружат птицы, может, сегодня птиц станет даже больше. Может быть... время тянется в ожиданьи, крыльями птицы рвут облака на пряди. Женщина – смуглокожа, с глазами лани – их провожает долгим, спокойным взглядом.

Хэй, над лихой горой вьется белый сокол...

Не тронутый ни злом, ни войной, ни горем, тот городишко мелкий стоит у моря, и чайки с рыбаками упрямо спорят, и клочья ночи ветер уносит прочь. Улов на солнце лаково серебрится, колокола на башне поют: Марита! Куда же вы, прекрасная сеньорита? Ах, кто она? – Марита, рыбачья дочь.

Марита! Ноги босы, до пяток косы, а мир смеётся, все в нём легко и просто, придуманы ответы на все вопросы, подружки вон на танцы зовут – иду! Марита, свет и радость в глазах зелёных, тропою лета, листьями машут клёны, Марита, сколько было в тебя влюблённых? О, десять раз по столько ещё падут.

Когда луна круглеет, касаясь боком причала, звёзды прячутся на востоке, ночь истекает терпким фруктовым соком, Марита тихо-тихо идет на пляж. Все спят: младенцы, деды, гетеры, воры... стараясь не будить чуть сопящий город, спускается бесшумно до кромки моря, как капитан забытого корабля.

И море тяжко плещется, говорит ей: ну сколько можно, сколько еще, Марита? Твой дядя от стыда позабыл и бриться, как ты сбежала в этот надводный мир!

Марита отвечает: еще немножко, еще вот только капельку на дорожку, лишь месяц, не волнуйся и не тревожься, я взрослая уже, ты меня пойми.

И море говорит ей: Марита, слушай, твои дворцы на дне заросли ракушкой, и тётушка худеет, не хочет кушать, лишь ждёт тебя и слёзы в печали льёт.

Марита отвечает: я знаю, знаю, ну что же мне поделать, раз я такая... и море недовольное отступает, чтоб через месяц снова позвать ее.

Любовь и выбор – это такое дело, пока в них разберешься, то поседеешь, морскою солью струны гитары склеит, и глядь – что было, мимо уже прошло. Мы каждый день у неба канючим: счастья! еще немного, право: минуту! часик! неделю... небо тучами солнце застит и гладит наши души своим крылом. Мы все хотим того, что для нас запретно: рыбачки, принцы, вечной тропою лета, ломая стены дома и прутья клеток, куда? Зачем? Ах, поздно, уж не догнать.

Марита выйдет замуж, родит близняшек, петь песни будет им и готовить кашу, свечу у изголовья взамен погасшей им ставить – дочки, дочки, идите спать. уютный домик, кошка, горячий ужин... лет через восемь, бросив детей и мужа, она уйдет. Наверно, так было нужно. У кромки моря тают ее следы.

Синьоры, синьорины, о чем же спеть вам? Наш городишко мелок и неприметен, вот только стали что-то рождаться дети – с глазами зеленее морской воды.

Не понять мне, глупому, отчего же называют проклятым этот лес,
Вроде все спокойно да тропки хожи, не видать ни волчий, ни рысий след,

По ночам кострище никто не студит, не стращает путников жутким сном,
Говорят, когда-то жила колдунья, но и та, видать, померла давно.

Не хохочет леший, ветвей не ломит; не храпит в испуге тревожный конь...
В том лесу однажды разбойник Ронни больше года прятался от погонь.

Говорят, влюбилась в него колдунья, говорят, что звал он ее с собой;
Верно, брешут люди и в ус не дуют: да кому он нужен, такой рябой?

Правда, с той поры стал разбойник мрачен, не смеялся шуткам, не пил вина,
Все ему казалось, что кто-то плачет, да вокруг клубится лесной туман.

Все ему мерещились песни, стоны, даже слезы смахивал он порой.
А когда казнили рябого Ронни, поглазеть собрался честной народ,

Только лишь палач за топор схватился, как топор зеленый пустил побег,
Да бутоном яблочным распустился старый сук на виселичном столбе.

Затрещала плаха, топырит корни; весь помост в кислице да в лопухах –
Оправдали судьи рябого Ронни, хоть и было много на нем греха.

Да, бывало всякое, врать негоже, сотни дел чудных на большой земле...
не понять мне, глупому, отчего же называют проклятым этот лес.

Летней ночью южный ветер примеряет украшенья,
Ожерелья и браслеты выплетает из травы.
Золотою кобылицей ходит месяц, выгнув шею,
Сыплет мелкий звездный бисер в расстелившийся ковыль.

Был я мрачен и невесел, и не знал, чему же верить,
Лето тщетно меня грело, тщетно гладило дождем.
Рассказала мне старуха, мать земли ойхалли-эрэ,
Что как только я погибну, то со мной и степь падет.

Сыновья не будут править, внуки вовсе не родятся,
Будут бури, смерчи, грозы, будет засуха и снег,
И войдут в пределы наши, чтобы грабить и сражаться,
Люди в латах из железа, люди стали и камней.

Я стада, владенья, юрту сыну старшему оставил,
Женам тканей я отсыпал и с каменьями колец.
Да пошел искать по свету старца-небо ойхайяли,
Говорят, что он мудрее даже духов на земле.

Взял с собой коня гнедого, белоногого – к удаче,
Да ручную соколицу, да охотничьего пса.
Растолкуй мне, мудрый старец, что слова ойхалли значат,
Как спасти мне род и земли, неужели справлюсь сам?

Седовласый ойхайяли, муж ойхалли, злой старухи,
Исходил я вдоль полмира, прежде чем его нашел.
И сказал мне старец-небо, что мудрее даже духов:
«Глупый, глупый человече! Все с тобою хорошо.

Будут жены, дети, внуки, род богат и славен будет,
И стада плодиться станут вдвое-втрое по весне,
Приумножится богатство, будет степь цвести – покуда
Ты границы объезжаешь на гнедом своем коне».

Так сказал мне мудрый старец. Я уехал окрыленный,
Я смеялся, вторя грозам, и со мной смеялся мир.
Бубенцы на конской гриве били бой победным звоном,
Был мне братом южный ветер, камни – верными людьми.

...Много сотен лет отныне – время тянется, как глина –
Я границы объезжаю на гнедом своем коне.
Не понять ойхалли-эрэ, что такое – быть мужчиной,
Слово женщины некрепко, паутина – та прочней!

Лучше уши затыкайте, лучше – женщине не верьте,
Слышишь, вредная старуха? я тебя перехитрил!
Но молчит ойхалли-эрэ, мать земли, хозяйка смерти,
Под копытами гнедого вечным жаром степь парит.

Говорят, на нас взирают сверху духи,
Духи смотрят, как живется глупым смертным,
Духи смотрят и смеются беспрерывно,
Я, наверное, теперь их понимаю.

У меня была невеста, наку хари,
Как по-нашему – «склонившаяся пальма»,
Мое сердце, моя радость, свет и звезды,
Что красивее всех девушек в деревне.

Чужаки пришли с бедою – на закате,
Чужаки белее камня мелового
Из пещер, что на востоке от деревни,
Чужаки – одежды много, силы мало.

Наш закон – «не обижай любого гостя»,
Чужаков мы не дразнили, не смеялись,
Право, глупо: и без нас они несчастны,
Что за жизнь с такою кожей да без силы?

Чужаки сидели тихо, ели мясо,
Да по-нашему нескладно говорили,
О домах, что выше пальмы, выше неба,
О реке, где берегов совсем не видно.

Я тогда всех этих глупостей не слушал,
Я ушел, а чужаки с утра исчезли,
Только сердце-то мое исчезла с ними,
Не сказав ни мне, ни матери, ни брату.

Я искал ее повсюду на равнине,
Но не видел ни следов ее, ни тени,
Лишь гиены хохотали из колючек,
Да у озера мычали буйволята.

Мне сказал колдун нга пенго – «мудрый коршун»,
Что она теперь далёко, не увидеть,
Ледяной дракон украл мою невесту,
Ледяной дракон ее ко мне не пустит.

Я не зря зовусь ла мбири – «сын гепарда»,
Я быстрее и упорнее, чем звери,
Я пошел за ней, да хоть бы и к дракону,
Я верну себе домой мою невесту.

Мир огромен, много больше, чем казалось,
В десять раз и еще десять раз по десять.
Я прошел равнины, горы и овраги,
Но не видели нигде моей невесты.

Как-то раз я видел в скалах и дракона,
Мне казалось – я застыну, будто кролик,
Что на взгляд змеи-удава напоролся;
Но дракон мне показался милосердней,

Чем иные, с кем встречался по дороге.
Постарался я поменьше чуть бояться
И спросил его – не видел ли невесту?
Мое сердце с кожей темного ореха?

Говорят, дракон из льда ее похитил,
Где живут такие – верно, путь неблизкий?
Мне дракон по-человечьи рассмеялся,
Мне сказал – ты ищешь то, чего не знаешь,

Ледяных драконов в мире не бывает,
Никогда таких и вовсе не рождалось,
Мы создания огня, тепла и света,
И зачем бы нам сдалась твоя невеста?

Я ушел, и долго странствовал по миру,
(Десять лун и еще десять раз по десять)
И однажды оказался в мире белых,
Там все с кожей цвета мела из карьера,

Там все слабы, тонки, хилы, невысоки:
Как народ такой вообще на свет родился?
Я привык к ним, выжить с ними попытался,
А куда деваться, хоть и неприятно.

Как-то раз сидел я вечером в таверне
(Так-то люди цвета мела называют
Дом с едой и горькой выпивкой из фруктов)
Грея руки у горячего камина,

Грея губы о большую кружку сидра.
И раздался вдруг веселый звон гитары,
И увидел я... и даже не поверил,
Думал, вовсе сумасшедший сын гепарда.

А потом протер глаза и вновь увидел:
Мое солнце, мое сердце, наку хари,
Танцевала бари гани – танец солнца
Под веселый, беззаботный звон гитары.

Она пела, и плясала, и смеялась,
Я застыл тогда, не мог пошевелиться,
И увел мою невесту из таверны
Менестрель с глазами светлыми, как лужи.

А когда я смог ходить, я встал и вышел,
Из таверны шел я молча, шел и думал,
Думал, как убить вернее менестреля,
Это он околдовал мою невесту.

Менестрель веселый, с кожей цвета мела,
Он, конечно, не дракон, да и не воин,
Я одной рукой ему свернул бы шею,
Чтоб чужих невест он больше не таскал бы.

Так я думал, только вдруг кольнуло в спину,
Словно чей-то взгляд меня пронзил навылет,
Словно я – детеныш рыжей антилопы,
Что охотника с копьем вблизи почуял.

Я свой нож схватил и быстро обернулся,
Только не было ни копий, ни убийцы,
Стыла улица пустая, да дрожали
Огоньки от фонарей на свежих лужах.

На меня смотрел внимательно сам город,
Подобравшись, словно самка леопарда,
Что детенышей собою заслоняет,
И оскалив шпили башен, будто зубы.

И глаза его – огни – глядели в душу,
Когти кованой ограды в землю впились,
Мне казалось – еще миг, еще минута,
И меня он враз проглотит с потрохами.

Видят духи, я охотник не последний,
Я ходил с копьем на льва, на леопарда,
Я гром-зверя видел и не испугался,
Но в тот миг мои коленки задрожали.

Ледяным драконом свился в кольца город,
Крыши острые сложив, как складки крыльев,
Защищая тех, кто жил в его владеньях,
Во владеньях злого холода и снега.

Я ушел, и до ворот не обернулся,
Я ушел, и много дней я шел обратно
(Десять лун и еще десять раз по десять)
Я пришел обратно в тихие равнины.

Я нашел тогда жену себе другую,
Я и сед уже, и стар, и жил достойно,
И пусть духи надо мною посмеялись,
Что ж! Смеяться всяко лучше, чем сердиться.

Только все же одного не понимаю:
Эти люди, люди с кожей цвета мела,
Как так можно – от рождения до смерти
Жить под взглядом ледяных своих драконов?

Есть, говорят, на дальних островах, где зеленей холмы и небо шире, такие деревеньки небольшие. Их жители скупятся на слова, поджары, темноглазы и быстры, и смотрят, словно долго ждут чего-то... по осени, когда горят костры, приходит к ним Великая Охота.

Охота, что древней иных миров! Пьянее хмеля, жарче губ любимой! Охотников зовет чужая кровь, они летят, петляя меж холмов, и горе тем, кто повстречался с ними. Убьют? Возьмут с собой? Лишат ума? Даруют скачку, дикую, как счастье? Не знаю. Но назад не возвращался никто из тех, кто ночь застал в холмах.

Лишь раз в году, под вечер ноября, раздастся стук копытный у ограды. И встанут у деревни, как парадом, пришельцы на диковинных зверях. Один – как конь, но ног – считай! – шестнадцать, вот лев с рогами, вот златой олень... те, что привыкли в вечном вихре мчаться, стоят и ждут в вечерней сизой мгле.

А им навстречу – тонким ручейком – идут подростки, старцы, девы, дети... им снились сны. Их звал с собою ветер. и им идти спокойно и легко.

трава почти до пояса порой, потом – по грудь, потом – уже по шею. И ноги неожиданно слабеют, и хочется шагать на четырех. Клыки острей, лоб ниже и короче, пятно из белой шерсти на груди. Ты слышал зов? Мечтал? Теперь иди. Охота получает новых гончих.

Лишь раз в году... ушедшим – вечный бег. Оставшимся – зима, весна и лето. Печется хлеб и подрастают дети. Чтоб, возмужав, взглянуть в лицо судьбе.

Но кровь разбавить легче, чем вино. Рассыпались по миру полукровки, не помнящие призрачного зова, не знающие странных этих снов. Живут такие, в общем-то, повсюду, ведут свой быт, растят своих детей, ну разве – лучше видят в темноте, а внешне, как ни взглянешь, просто люди.

Лишь иногда, в преддверьи ноября, их тянет за собой неслышным воем, осенней непроглядною тоскою – туда, где меркнет тусклая заря. Чтоб кто-то улюлюкал, гнал коней, чтоб были топот, звон, веселье, флаги... но нет тебе хозяина, бродяга. И плач собачий тает в вышине.

«Что ты ищешь, отшельник, среди этих старых камней и песков?
Здесь жестокое солнце сжигает и кожу, и нервы дотла,
Здесь не ходят верблюды, источник почти пересох,
И в пещере твоей ни кровати, ни книг, ни стола.»

Ты не знаешь, юнец, ничего, а еще говоришь –
О песках, что скрывают десятки и сотни пород,
О песках, под которыми спят города и цари,
Мир рожден был – водой, но пустыней однажды умрет.

Здесь живут только те, кто вынослив, свободен и смел,
Будь хоть ястреб, хоть мышь, хоть бесшерстный и маленький крот.
А в ущельях, что скрыла пустыня, в жаре и во мгле
Говорят, что живут василиски, древнейший народ.

Говорят, будто взгляд василиска опасней, чем яд и кинжал,
Что безмолвною глыбой застынет любой, не потупивший глаз...
Это ложь: если прямо смотреть, не боясь, не дрожа,
Ты увидишь себя отраженным в зрачках-зеркалах.

Ты увидишь себя – беспокойную мошку в глуби янтаря,
Кроху жизни среди бесконечных и мудрых равнин,
Все, что было до этой минуты, окажется зря,
Кто встречал василиска, в итоге всегда остается один.

Ты забудешь семью, и друзей, и вино, и пиры,
Ты построишь укрытье из серого камня и жестких стеблей,
Будет платье из тряпок и обувь из драной коры,
Будут ночи холодными, дни же – все жарче и злей.

Постепенно ты станешь пустыней и частью пустынь,
Ты изучишь язык белых змеек и юрких сурков,
И не надо бежать, за собою сжигая мосты –
Просто нету ни рек, ни морей, ни тех самых мостов.

Ты однажды услышишь шаги чужака возле входа в свой храм,
Станет все очень просто, спокойно и даже легко.
И ты выйдешь на свет, где стоит твой двуногий собрат,
Чтобы он поглядел тебе прямо в глаза –
С вертикальным зрачком.

Пусть рассказ мой скучен или не очень весел, не певец я, не умею, чтоб так – красиво.
Был поселок на окраине льдов и леса, были – люди, псы, лошадки с лохматой гривой.

Жили в том поселке двое – родней, чем братья, на охоту ль, на прогулку, все ходят вместе.
Но у Тима одна рубаха и та в заплатах, а у Джека ни заплат, ни рубахи нету.

А зато у Джека – белая шерсть густая, золотистые глазища и хвост колечком. А у Тима в бороде колкий иней тает, и рюкзак тюленьей кожи, и взгляд беспечный. Джек до кончиков когтей – ездовая лайка, родословная длинней, чем у принца крови. Тим своей породы, в общем, совсем не знает – от отца ему достались глаза и брови, а от матери – широкие злые скулы, да талант в любом лесу не терять дороги, узнавать погоду задолго до прогулки да под снегом чуять каменные пороги, разбирать следы в пороше при лунном свете, мокасины зашивать костяной иголкой...

Только если ты зимой повстречал медведя – то от всех твоих умений не будет толку.

Перелом – простой – пустячное, в общем, дело... но – в снегу, медведь голодный, а ты испуган...
Джек рычит, прикрывши Тима косматым телом, Джек – один – сбежал бы, но – как он бросит друга?

Отлетает нож с ударом когтистой лапы, встать? Ползти? Но ноги мягче размокшей глины.
В этот миг Тим думает: «Если б я был собакой...»
И еще он думает: «Мы бы вдвоем смогли бы...»

Больше ничего подумать не успевает: золотая вспышка, боль, темнота немая.
Нет, все кончилось так – лучше и не бывает, вон он, Тим, идет, немного совсем хромая; вон он – Джек, со старым шрамом на длинной морде, рядом с ним, задрав хвостище, как будто знамя. Джек такой как был – спокойный, веселый, гордый, Тим такой, как был – смеется, болтает с нами, не похож ни на страдальца, ни на героя, пол-поселка этих Тимов у нас от века...

Только знаешь, говорят дикари порою, будто на опушках леса встречают Джека. Без хозяина, с каким-то другим приблудой вислоухим (крови лайки в нем нет ни капли). Говорят, что Джек с ним ходит всегда как будто. и как будто этот пес слегка хром на лапу.

Только это ерунда – дикарям что веры! Три телеги наплетут, только дай им волю. Ты меня послушай лучше: у «Крошки Мэри» я вчера сидел, заняв свой любимый столик. И увидел Тима с парнем... как будто братья? чем-то схожи, но убей меня, если знаю. Тим темнее волосами и крепче статью, парень быстр и желтоглаз, только нос чуть набок.

Пусть рассказ мой скучен – сроду певцом я не был, мы народ простой, а вы из иного теста...
Только знаешь, если псов не берут на небо – то и нам на этом небе не будет места.

Ай, когда-то было время – было слово крепче стали, и любили, словно жили, и не жили без любви. И ножи острей точились, и дорог на всех хватало, и веселый звонкий ветер вечно жил у нас в крови. Ай, луна была светлее – без щербинок и без пятен, и сияла гордо в небе, отражаясь на воде. Ай, луна, гляди-ка в оба – украдут тебя цыгане, да подвесят, как монисто, между девичьих грудей.

Ай-яй, не боится, светит ярко,
Ай-яй, будет девушке подарок!

Ай, Лола была красотка – не найти другой такой же, как вздохнешь, Лолу увидев – так забудешь выдыхать. Был Рамон простым цыганом, не красавцем, не пригожим, но гитару брал он в руки – целый город затихал. Ай, отец Лолиты строгий – злей собаки, тверже камня, дочь из дома не пускает, хочет сдать за богача. Что за бред – любить цыгана, что за блажь – любить цыгана?
...На окошке у Лолиты загорается свеча.

Ай-яй, что влюбленным окрик строгий?
Ай-яй, ночь любой побег укроет!

Ай, отец и братья слышат – и бросаются вдогонку. Все с ножами да с мечами, да на быстрых скакунах. Ай, Лола, Рамон, спасайтесь, ночь темна да город сонный, освещает вам дорогу круглощекая луна. И Лола взмолилась небу: небо, небо, помоги нам! Я отдам тебе все деньги, бусы, камни из колец! Но в ответ молчало небо: небу вещи дорогие не нужны, оно не знает цен металлу на земле. И Лола взмолилась звездам: звезды, звезды, помогите! я свою отдам вам юность, красоту отдам сполна! Но в ответ молчали звезды, млечным заревом умыты, звезды-девы всех красивей, им чужая не нужна. И Лола луне взмолилась: помоги, ночная донна! Я отдам тебе ребенка, что ношу под сердцем я! И луна к Лоле склонилась, стало жалко ей влюбленных, и легла тропа под ноги, как блестящая змея. И с луны спустились кони – белогривы, быстроноги, унесли Лолу с Рамоном – не догонит злой отец! По кудрявой лунной пыли, по серебряной дороге, до шатров цыганских вольных, где отныне их постель.

Ай-яй, помогла ночная донна!
Ай-яй, отдавай, Лола, ребенка!

Ай, родился чудный мальчик – быстроглазый, смуглокожий, положил Рамон ребенка в полнолунье на тропе. И луна к нему спустилась – аккуратно, осторожно – и взяла его на руки, и оставила себе. И с тех пор мы видим ночью на луне лицо цыгана – то он плачет, то смеется, то в раздумьях хмурит бровь. Он играет на гитаре – море к берегу притянет, замолчит гитара – волны на отлив уходят вновь. А коней тех белогривых, что спустились прямо с неба, увели – цыгане ищут их с тех пор по всей земле. Не крадут коней цыгане – просто ищут тех, волшебных, но найти никак не могут вот уж много-много лет.

Ай-яй, нет честней цыган на свете!
Ай-яй, подросли другие дети
Ай-яй, у Рамона и Лолиты...
Ай-йе, погадать вам, сеньорита?

Пока в столице тишь да гладь со всех семи сторон,
Восславим, братцы, короля – да будет он здоров!
Да будет славен южный лорд, хранящий берега,
И лорду севера почет, за крепости в снегах.

Быть королем – нелегкий труд, хранить свои права,
Покуда ты еще король – душа твоя жива,
Пусть пра-пра-правнук правит твой, пусть ты давно истлел...
Я расскажу вам, что за ночь – ночь мертвых королей.

...Уж много лет покой и уют в столице: вон каменные горгульи несут дозор, и короли спят тихо в своих гробницах, подметены дороги, река искрится, и у дворца подстрижен всегда газон. На площади – из бронзы с адамантитом – король Эйдар коня на дыбы рванул...

...А граф, чье имя будет в веках забыто, был смел, умен – и предал свою страну. Он верно рассчитал: пока флот на юге, пока войска у северных крепостей – столица покорится – мечу, копью ли, защитников там, в общем, совсем не будет, ну разве – стража, бабы, толпа детей.

Нас, стражу городскую, учили драться... но... не сбежать. Не вырваться. Не уйти. А королю сравнялось едва тринадцать, и как бы ты ни злился и ни старался, не выжить одному против тридцати. С рассветом будет штурм, доживем-увидим, погибнем быстро (может быть, повезет).

...Нет, я не знаю, кто их позвал на битву – но короли услышали этот зов.
Они тысячелетья страну хранили, их именем и волей цвела земля. Они всегда сполна по счетам платили, они сражались, ждали, любили, жили, но смерть – не повод сдаться для короля. И вот – встают, идут, открывают двери, и призрачные кони ждут у дверей. Не видел бы, наверное б не поверил, и шаг их был чеканен, и лица серы, доспехи в лунном таяли серебре.

Они прошли в ворота, как нож сквозь масло – ведь нет преграды тем, кто пришел извне. И армия застыла, как перед казнью, и граф-изменник что-то кричал – напрасно. И вел их в бой, задумчивый и бесстрастный, король Эйдар на бронзовом скакуне.

Что дальше? Мы не знаем. Туман спустился – огромный мокрый пес, спутанная шерсть. Накрыл он все – и армию, и столицу, не слышно голосов и не видно лица, как тряпками забил смотровую щель. Не зная, уходить или оставаться, рассвета ждали (сердце – холодный ком) и старики, и бледные новобранцы, и ясноглазый мальчик с седым виском.

Когда же солнце вверх покатилось сонно, все было, как и раньше – покой и тишь. И ни следа от армии вероломной, как и от тех, кто их убедил уйти; а графа с тех пор вовсе и не видали, сбежал ли? Сгинул? Ну его, пусть бежит... и короли в гробницах своих дремали, горгульи зорко вглядывались в дали, столица понимала, что будет жить. Дома умыты радостью и рассветом, сверкают окна, колокола звенят. Мальчишки голубей отпускают в ветер, на площади, на бронзовом постаменте, Эйдар, как и всегда, горячит коня.

Да, говорю тебе – была ночь мертвых королей!..
Трактирщик! Мяса принеси! И мне еще налей...
Жулит, хитрец, клянусь, жулит – опять пустой стакан...
...Да будет славен наш король, отныне и в веках!

Заметают снега – не увидишь следа, видно, птица-айгэнн обронила перо.
Вот танцует шаман, он – огонь и вода, он – белесые мхи и туман над костром,
Он – изгибистый лук и его тетива, он – олениха-мать и детеныш ее,
Он – летящая чайка и белый нарвал, он – и жертвенный нож и его острие.
Вот танцует шаман!

Далеко-далеко, лия эхэ киннай, там, где ночь холодна, там, где льды велики, там у моря чудные живут племена – что младенцы, что взрослые, что старики. Если лето короткое греет хребет – это люди как люди: и ходят, и пьют, ловят мелкую рыбу себе на обед, обучают детей остроге да копью. Пусть не строят из камня и бревен дома – им и в хижинах спится и любится всласть...
Но проходит тепло и приходит зима, распахнувши оскалом клыкастую пасть.
И народ поутру, лия эхэ кинной, молча сходит на берег – и прыгает вниз. И в полете сжимается тело в комок, серебристым тюленем волну осенив. Так живет это племя. Пусть злится зима – нерпам все нипочем, плавай, нерпа, лоснись! А хранить их очаг остается шаман – до недолгого лета, до быстрой весны. Для того-то и нужен, вестимо, шаман – чтобы нерпы людских не забыли ходов, чтобы ветер их хижин из кож не сломал, чтоб горел и не гас огонек между льдов.

Вот танцует шаман, пока тянется ночь, пока птица-айгэнн шьет рубаху земле.
В небе вьется и пляшет ее полотно, стынут сосны в замерзшей и твердой смоле.
Вот готова рубаха – оденься, земля, белым мехом наружу, свернись и усни,
Вот танцует шаман, если хочешь – так глянь, но меня не кори, если станешь иным.
Вот танцует шаман!

Может, я и совру, мне соврать – как мигнуть, хромоногая молли умеет и так! Только лес свои лапы во тьму протянул, крепость жмется, как мышка под взглядом кота. Только я лишь кухарка, и суп мой остыл. Завтра наши уходят в дозор – как всегда, между скал и снегов ледяные мосты, и погибнет любой, кто ступил не туда.
Острозубая смерть между скал и снегов, волки, барсы, медведи, крадущийся страх... я нажарю котлет и нарежу морковь. А потом я пойду танцевать у костра.

Вот танцует шаман – золотистая тень, и легки его руки, и шаг невесом,
Он – теченья под льдиною, перья в хвосте у летящих над тундрой охотничьих сов,
Он – горячая кровь. не мешайте ему. Он – лиса у норы и плывущий сазан,
Этот танец хранит всех ушедших во тьму, чтоб им было куда возвратиться назад.
Вот танцует шаман.

Купите талисманы,
Со скидкой продаю!
Вот дудка: заколдует
И деву, и змею.

Вот висельника палец,
Вот с кладбища трава,
Вот шерсть единорога –
Отличнейший товар!

Шерсть – амулет бесценный,
Волшебный – просто страх:
Уж коль ты заблудился
В лесу или в песках,

И нет тебе дороги,
И утомился конь,
Ты разожги кострище,
Шерстинку брось в огонь.

И где бы ни бродил ты,
С любой земли чужой
Король единорогов
Домчит тебя домой.

Но что взамен попросит –
Богатство? Правду? Ложь?..
Купите талисманы,
Дешевле не найдешь!

...Он был весь – огонь и вихрь, средоточье силы, словно гром, набухший темными облаками. И казалось, будто шкура слегка искрила, и копыта проминали траву и камень. Нет, не бык, не лошадь, хоть и черты знакомы, что-то больше, и древней, и живет иначе. Он сказал – отдай мне то, что не знаешь дома. Я кивнул поспешно, злую ухмылку пряча. Даже дети знают глупую эту сказку – мол, вернешься, а жена-то, гляди – брюхата!..

В заведенье Мэг хожу я за женской лаской, мне свободным быть сподручнее, чем женатым. Дом мой пуст и прост, собак не держу и кошек, знаю все там – до последней доски порога.

...Он донес меня, как хрупкую носят ношу. И исчез, как и не стало единорога.

Да, все в доме было как раньше, верно? Разве что слегка прибавилось паутины, городок был тихий, сонный, извечно-серый, и все те ж я каждый день наблюдал картины: вот девчонки бара Мэг моют с мылом окна, почтовая кляча цокает по проулку, вот прошел от пациента усталый доктор, вот ведро, упав в колодец, заныло гулко. Все как раньше, все привычно, спокойно, скучно, даже сплетни устарели и воздух – вата.

...Только ночью снятся мне грозовые тучи, золотая грива и острие заката. Он не мог просить того, что на свете нету? Значит, что-то поменялось... я прав? Я брежу? Вот забор – он вроде был чуть другого цвета... в огороде лук-порей был посеян реже... что хотел он взять? Не знаю, клянусь, не знаю! Может, детские мечты? Может, южный ветер? Я брожу, как дух – безумен и неприкаян. За спиной моей шушукаются соседи. Прошлогодний снег иль крылышко дохлой чайки? аромат вчерашних булок? льняное семя? я не знаю дома. Я и себя не знаю. Приходи, король, за платой – настало время.

Купите талисманы,
Изряднейший запас!
А Люк-бродяга, видно,
Пропал, совсем пропал!

Ушел, не взяв ни крошки
Из дома своего,
И в городах окрестных
Не видели его.

Лишь пастушки видали,
И то издалека,
Как будто странный всадник
От дома проскакал.

Вот, голову ломаем,
Кто это быть бы мог?
Ведь Люк-бродяга сроду
Верхом был не ездок!

И лошадь не держал он,
И не было седла...
Исчез совсем, бедняга,
Такие вот дела.

Берите талисманы,
И станет легче жить!
Вот шерсть единорога –
Желаете купить?

В приозерном поселке дела – как всегда. Вот мальчишки верхом объезжают стада, вот купаются девочки, плещет вода, мир прозрачен и солнечно-светел.
Вот Имаго – один, он сидит у мостков. Он не бегает с гор, не бросает подков, даже просто ходить-то ему нелегко...
Он – горбун. Он играет на флейте.

Он легчайшим дыханием будит мотив. Флейта манит, зовет за собою уйти, закрываешь глаза – и как будто летишь, над полями, над небом, над миром... словно горб за спиной распахнулся в крыла, словно музыка нежно в ладони взяла, словно жизнь человечья вдруг стала мала: лишь костюм, из которого – вырос.

Не колдун, не волшебник – ну что вы, о, нет! Тихо мимо проходит малышка Джанет. Эта кроха с веснушками знает секрет горбуна (лишь флейтиста! Не мага...): как-то раз на обрыве, что дик и высок, под ногами ее вдруг поехал песок... и навек бы прервался ее голосок – но послышалась флейта Имаго.
И десятки – нет, сотни! – отчаянных птиц – серых горлиц лесных, куропаток, синиц – сотни крыльев ее донесли до земли, аккуратно, легко, осторожно. Перья, жар, белый пух, вот бы в нем утонуть... в голове у Джанет – разноцветная муть, но она обещала: молчать! Никому! Слово держит – отважная крошка.

В приозерном поселке несутся года. Вот иные мальчишки гоняют стада, кто-то сына родил, кто-то мир повидал, вот Имаго – играет на флейте.

Вот Джанетта – красавица, как подросла! И коса до колен, и улыбка мила, на Имаго посмотрит – и мысли – зола, сердце бьется и щеки алеют.
И она подойдет к нему – дай только срок, у Джанетты веснушки и нрав – как клинок, «дай же смелости мне, покровитель дорог, только смелости каплю и силы...»
Но Имаго не слышит – он падает в сон...

...На другом краю мира огромный грифон, просыпаясь под ветра невидимый звон, расправляет могучие крылья.

Капитан,
Мы идем напрямик по теченьям осенних штормов,
Капитан,
Холодает вокруг и густеет туман за кормой.
Что за черт нас завел в эту мутную, гулкую даль?
За бортом пролетают недели и даже года.
Капитан, мы вернемся?
Когда?

Кому суждено повешенье – не утонет! и я был таким – бесстрашным, свободным, злым. Ночь-шлюха не выдаст, патрульные не догонят, точи свой клинок, бродяга, вяжи узлы. Пусть скалится Роджер, пугает лохматых чаек, болтаясь на мачте, ему высоко видать. В команде «Веселой Кошки» любой отчаян...
Но только откель не ждали – пришла беда.

Хэй-хо, капитан был молод, умен, отважен, и мы уважали, слушались, как отца. Но как-то услышал в таверне прибрежной нашей от парня (не помню ни голоса, ни лица) о море зеркальном, что за краями карты, о море зеркальном, кладбище кораблей. Мол, кто ни ходил – никто не пришел обратно, никто не причалил больше к родной земле.

Капитан,
Ядовитые волны под килем несут нас на риф,
Капитан,
Мы снаружи миров. я не помню, как было – внутри.
Это край, промежуток, граница всех сущих морей,
Здесь бесправны молитвы, отчаянье, плаха и крест.
Капитан,
К сожаленью, я трезв.

Мы плыли тринадцать дней незнакомым курсом, по карте прожженной, крошившейся под рукой, и море казалось то пурпурным, то зеленым, то древним и черным, как память иных веков. И странные звери на нас из воды глядели, задумчивые, все в пятнах, как домино...
Повеяло гарью, яблоком переспелым. Зеркальное море лежало у наших ног.

Пустое, как брюхо нищего с голодухи, безумная, безбрежная простота. И мы поначалу ржали – что значит слухи! «гроза кораблей», «последнее где-то там»... потом перестали. Дни заменялись днями. Серело небо, скалило зубы туч. И кто-то кричал, что сверху следят за нами, а кто-то бродил, уставившись в пустоту.
Но наш капитан держался, бодрил уставших, «Веселая Кошка» летела стрелой вперед.

...Вот шхуна чужая вынырнула из каши туманной. Прошла к нам впритирку, боком, чуть сбавив ход.
И сердце словно бы стало в момент чугунным, хребет – ледяная палка, в поту – спина. «Веселая Кошка» – название было шхуны, и брамсель заштопан криво – совсем как наш. И наш капитан – двойник? – но с лица, как братья... мираж ли? Предсмертный бред? Но не правда, нет...
Себя я увидел тоже. На миг. Проклятье. С тех пор зеркала помещаю лицом к стене.

Капитан,
Здесь вода, словно ртуть, тяжела, словно кровь, горяча.
Капитан,
Здесь не водится рыба, и птицы вдали не кричат.
Здесь и воздух – комками в груди, ни кричать, ни вздохнуть,
Это место – игра. наши жизни стоят на кону.
Капитан,
Я боюсь, что увижу во сне –
И потом не усну.

Кому суждено повешенье... суждено ли? Не знаю, как право, вернулись мы в порт – домой. Кого-то терзают все головные боли, кого-то – кошмары, кого-то нашли зимой под пирсом; кто-то кинжал себе в бок проспорил, а кто-то рванул в монахи – молить богов...
Душа моя – там, несется в зеркальном море, извечной дорогой без мелей и берегов.

Вот так взглянешь, усмехнешься: что за дыра-то! Пыль, руины, жалкий прах на краю земли... здесь когда-то жил властитель и император, дважды девять сильных стран перед ним легли. Дважды девять раз с победой он возвращался, и родился рис богато с его полей. Его именем прощали и укрощали, и младенцев непослушных тайком стращали, не решаясь взгляд поднять или встать с колен. Называли светозарным и солнца братом, ненавидели и грызли металл оков...

Говорили, что покуда жив император – мир стоит, и будет так до конца веков.

Был когда-то постамент голубого камня, пруд, пятнистые форели, кусты, сады. А теперь лишь камни, сглаженные веками, да осколки древних статуй, да сизый дым. Были залы, шелест шелка роскошных платьев, слуги, тысячи рабов, красота, пиры. Были казни, представления и объятья, хрип уставших гладиаторов, львиный рык. Все давалось императору – что ни требуй, жил он в золоте, рубинах и серебре...

Говорили – император прогневал небо, и обрушилось оно на его дворец.

Так иди, не бойся: некого здесь тревожить, и рабы давно истлели, и господа. Не бормочет барабан из тончайшей кожи, не растут цветы в висячих своих садах. Кто прогневал небо – будет песком завален, дважды девять стран его пережили век.

(Кто-то бродит там, в засыпанных темных залах, кто-то, кто еще не дух – и не человек).

Не пугайся, это место давно уж пусто, только вниз идти не надо – провален пол. Да, бывает временами такое чувство, холодок по шкуре, молот в висках тупой. Не пугайся, это только сквозняк проклятый, это только хруст осколков под каблуком.

...Говорили, что покуда жив император – мир стоит, и будет так до конца веков.

Пограница-река широка, глубока и темна,
Берега ее тянутся, вьются звериной тропою.
Перед самым рассветом, сквозь мокрый и теплый туман,
Стадо белых оленей идет на нее к водопою.

Через реку моста не стоит и бревна не лежит,
На обрыве шалаш – не людскими построен руками...
Пограница-река протекает из жизни в не-жизнь,
Между верхним и нижним мирами, меж небом и камнем.

Души слабых, и души уставших, и души больных –
Все уносит река: кто сумеет – тот выгрести сможет.
Если эта река затекает в шаманские сны,
То шаман новый чертит узор на изрезанной коже.

Был Харэо хороший охотник; и ловок и смел,
Зоркий глаз, меткий лук, злые стрелы и чуткие уши.
Но попал на клыки к кабану и остался во тьме:
Без сознанья лежит, пограница несет его душу.

Зря бормочет шаман, рассыпая зерно и золу
У постели его; зря старейшие квохчут, как птицы...
Только семь с половиною весен сравнялось халу,
Но она отправляется брата спасать – к погранице.

Нет коня у халу, чтобы нес ее в жестком седле,
Нету пса, чтоб стерег, чтобы лаял отважно и звонко,
Но она собирает котомку, идет через лес,
На плече ее – маленький, рыжий, ушастый котенок.

Кошки знают дорогу сквозь ночь, сквозь пески или льды,
Кошки смотрят на тени – и видят там руки и лица.
И недаром все кошки боятся проточной воды,
Ведь любой, самый мелкий ручей – он течет к погранице.

Лучше скажут шаманы, я петь, как они, не могу –
Как шагала халу через воздух горячий и клейкий,
Как нашла она брата на топком крутом берегу,
Как тащила его – с каждым шагом он был тяжелее.

Как бурлила река, разделяясь, меж пенистых стен
Выпуская зубастого стража для смертного боя,
И как рыжий котенок, взъерошивши шерсть на хребте,
Встал меж ним и халу, заслоняя подругу собою.

И ушел злобный демон без боя обратно во мглу,
И текла пограница в тумане извечном и сером.
Восемь долгих ночей просидела у брата халу,
Тощий рыжий котенок клубком же свернулся у сердца.

Как очнулся Харэо (девятая зрела заря) –
Мать-богиня пришла к ним, молчала, улыбчиво щурясь.
Я, конечно, не видел – но знаешь, мой друг, говорят:
Вертикальны зрачки у богини, и пятна на шкуре.

Чем все кончилось? вождь был Харэо, шаманка – сестра,
Были славны их дети и внуки и статью, и властью...
...Полосатая кошка к нам в дом приблудилась вчера,
Это к счастью, да зря ты не веришь, балда – это к счастью.